Валентина Бородина

Валентина Александровна Бородина, об истории работы в детских домах:

— Я прочитала заметку в местной газете, в каком тяжелом положении находится детский дом под Вилюйском, и почему-то подумала: а ведь я могла бы пойти туда работать. И не только подумала, где-то об этом ещё и сказала. Хотя никакого педагогического опыта работы, специального образования не имела. Город маленький, и кто-то передал мои слова в райком партии.

Вскоре меня приглашают туда и предлагают работу завуча в этом детском доме. Посоветовалась с мужем. Он сказал одно: “Будет очень трудно”. И добавил: “Я тебя предупредил, и ты уж не жалуйся потом”.

Я и не жаловалась. Но сколько пришлось перенести за два года работы там, сколько боли и унижений, сколько страданий увидеть и пережить вместе с детьми! Сиротская участь была мне знакома ещё по маминой работе в детском доме на Сахалине. Но когда ты начинаешь жить изо дня в день с этой горечью, то на многое смотришь иначе, философски, все другие горести, кем-то трагически воспринимаемые в обыденной жизни, кажутся мелкими и суетными.

Мне было 40 лет, я была взрослым человеком, прожившим не такую уж лёгкую жизнь, когда впервые вошла в тот детский дом.

Под него было приспособлено здание, запроектированное как геологическое общежитие. Ни душевых, ни ванн, конечно же, не было — туалет только на улице.

Столовая в отдельно стоящем покосившемся здании. Зашла туда. На столах — драные клеенки, тут же бак как для слива отходов свиньям. Тут же — рукомойник. Воспитатель ходит с цинковым тазом, раздаёт апельсины. Спальный корпус. Вошла в его маленький холл, где дети смотрят телевизор. Все обшито сухой штукатуркой. Шифоньер с вбитыми в него гвоздями, лампочка без абажура. Облезлые кровати. Стены покрашены зелёной казарменной краской. Если специальной её искать, не найдёшь такую.

Я всегда удивлялась, где её только берут строители? На дверях и стенах отпечатки от метания ножей.

Дети встретили меня агрессивно. Многие из них плохо говорили по-русски, но бранные слова только так отскакивали от них. Подумала: нет, этого я, наверное, не осилю. Но отступать было поздно.

Ночью сама с собой говорила, сама себя убеждала: ты сможешь, если не ты, то кто. А утром бегом опять к ним.

Первое, что мне хотелось сделать: отмыть детей, очистить их от вшей, уничтожить всех клопов, перекрасить здание. Хотелось всех пригреть, чтобы оттаяли, почувствовали, что их любят.

Воспитатели, наверное, из-за запаха дихлофоса, не решились помочь мне в борьбе с клопами. Сделала себе подобие респиратора из майки, взяла ведро с отравой и до потери сознания обрабатывала, пока дети были в школе, гуляли во дворе — все 96 кроватей. Несколько недель заново красила все стены на двух этажах. Каждый день занималась ликвидацией вшей.

Заходит ко мне в кабинет один из воспитанников, Дима Колосов, и произносит речь, состоящую только из нецензурных слов. Я её спокойно выслушала и не умерла.

Первое время ребята меня проверяли, провоцировали на конфликт. Столько услышала от них нецензурных слов! До сих пор не могу объяснить, откуда у меня бралось терпение, способность не обижаться.

Ответила ему, что всё, что он хотел сказать, я поняла. Но если он не научится говорить нормальным языком, то потом, когда вырастет и уйдёт из детского дома, он никогда не сможет найти нормальную работу, дружить с хорошими людьми. Прошло с тех пор 20 лет. Дима прислал мне такое хорошее письмо, и я долго проплакала над ним, вспоминая свой первый детский дом.

Много проблем было со школой. Не очень-то она моих детей любила. Был случай — учитель ударил нашего воспитанника. Сложный был мальчик, мог вывести из себя кого угодно, но беззащитнее его никого не было.

Педсовет был тяжёлым — мало кто меня тогда поддержал, но, я думаю, все поняли, что сражаться за детей я буду до конца.

Дети, действительно, были очень трудные, многие из них направлялись в наш дом после совершения каких-то преступлений, а по возрасту — неподсудные.

Так мы и жили, то угоним “Камаз” или велосипед, то в вертолете что-то открутим. За причинённый ущерб надо было платить. Если не удалось умолить потерпевших простить нас, платили из своего кармана мы, воспитатели, но большую часть муж — Павел. Я вообще не могу вспомнить, какие деньги я тогда приносила в семью, потому что хотелось чем-то порадовать детей, создать уют в нашем детском доме. Тогда же понятия не было о спонсорах, о благотворительной помощи. Только бюджет. В Вилюйске кто-то удивлялся очень: с чего это Бородина в детдом пошла, наверное, там платят больше.

О своём доме думать не было ни времени, ни сил. Павел покупал блоками замороженные пельмени и яйца, тогда, наверное, наелся ими на всю оставшуюся жизнь. Старался он и поддерживать порядок в доме. У меня же голова болела о разном и о многом. То надо Серёжу Гаврилова искать, ударившегося в очередные бега, то с милицией улаживать какой-нибудь очередной конфликт, то в школу бежать по вызову директора, то везти кого-то из детей в больницу, то искать материалы для очередного ремонта. Это был бесконечный круговорот. Я ездила по якутским детским домам перенимать опыт. Советовалась с педагогами, с завучами, переписывала по ночам методики, которые они мне давали.

Бывает, что и в благополучной семье не могут управиться и хорошо воспитать одного-двух детей. А тут почти сто человек, и каждый одинок, и в каждом своя боль, своя обида, злость и… наследственность.

Было у нас такое мероприятие — линейка бережливости. Вынужденная мера. Дети безответственно относились к своим вещам, к одежде. Такую ответственность надо было воспитывать. Позже пришлось даже применить жесткую меру — присвоить каждой вещи номер, чтобы они не пропадали. Дети поначалу возмущаться стали: ”Мы что, в тюрьме, заключённые?” Но потом сами поняли, что это необходимо.

А может, надо было мне применить другой метод, но какой? Каждый день заново переживался бессонными ночами, правильно ли я сделала, поступив так или эдак.

Сложнейшим душевным испытанием для меня стало прибытие к нам детишек из дошкольного детского дома. Они жили, росли в другом доме шесть-семь лет, наверное, привыкли к нему, к своим воспитателям. Плох он был или хорош, но он был все-таки их домом. Их вырвали оттуда и привезли в незнакомое место, к чужим людям.

Они стояли такие маленькие, растерянные, беспомощные, беззащитные… И я только молилиась: “Боже, дай силы помочь этим малышам, защитить их, поставить их на ноги”.

Отдельная история с Геной Авдосенко. Когда мы жили в Якутске во времена работы мужа в “Якутгеологии”, Гена учился в пятом классе в одной школе с нашей дочерью, жил тогда с тетей. И когда я пришла в Вилюйский детский дом, я сразу увидела его среди воспитанников. Он подрос, но выглядел очень больным. Стоял такой белобрысенький, с синими губами, большими фиолетовыми ушами. Он постоянно задыхался. У Гены был тяжелый порок сердца, его уже дважды по этому поводу оперировали. Он не мог учиться, не мог бегать. Я решила написать хирурргу Николаю Амосову в Киев, и он ответил: привозите мальчика.

Ехать самой мне было нельзя, не могла оставить детский дом. Нашла хороших добрых людей — семью геологов Шароевских, родом из Киева. Они отвезли Гену в Киев, там, в институте кардиологии, его успешно прооперировали. Гена вернулся в Вилюйск. Но у него началась дистрофия, послеоперационное лечение сильными антибиотиками нарушило кишечную функцию. Затем обнаружили туберкулёз.

К тому времени мы уже собирались переезжать в Якутск на новое место работы Павла, и оставить Гену было невозможно. Он бы без нас не выжил. И муж мой, как о само собой разумеющемся, сказал: ”Гена поедет с нами”.

Гене было уже 19 лет, когда решился вопрос с работой Павла в Москве. И Павел сказал Гене, что он должен сам решать, поехать с нами или остаться в Якутске. Наша квартира была приватизирована, и мы могли оставить её Гене. Гена поехал с нами. Квартиру передали в собственность церкви.

Гена прожил с нами в Москве около двух лет. Работал личным секретарем Павла на дому, как мы шутили. И Гена очень ответственно относился к своим неформальным обязанностям добровольного помощника человека, который по воле судьбы заменил ему отца. Его порок сердца компенсировать не удалось, он оказался несовместимым с жизнью.

Мы похоронили нашего Гену.

А у меня осталось чувство вины перед ним, что не смогла его вылечить, вины перед моими вилюйскими детьми, что не вырастила их, покинула. Но всё, что в наших с Павлом силах, мы до сих пор делаем для этого детского дома. Кстати, пока я бесконечно занималась ремонтом этого детского дома, начали строить новое здание. И дети уже давно живут в хорошем благоустроенном доме.

А с нами вместе в Москве живёт моя вилюйская воспитанница, милая, умная якутяночка Жанна. После детдома она окончила училище, университет, аспирантуру. Пишет сейчас книгу о детских домах.

Когда Павла избрали председателем исполкома Якутска, и мы туда переехали, я начала работать юристом в министерстве образования. Я не понимала, чем занимаются люди на работе, пишут какие-то бумажки, бегают с ними по кабинетам и получают за это деньги. Мне приходилось как председателю комиссии по трудовым спорам разрешать каки-то конфликты между сотрудниками министерства.

А я смотрела них и думала: ну чем они заняты — сплетни, склоки, выяснение отношений… Два года в детском доме полностью перевернули моё представление о жизненных ценностях.